Переход к Новому времени

Европейская история XVI-XVII вв. традиционно относится к Новому времени. Но в советской историографии с 30-х гг., с при­нятием догматизированой формационной концепции мирового исторического процесса, жестко увязанной только с социально-эко­номическими процессами, указанный период стал восприниматься как позднесредневековый.

монополии на методологию истории, в белорусской историографии возобладало традиционное отнесение XVI-XVII вв. к новой исто­рии. В России же пошли на компромисс: продолжают рассматривать эту эпоху в рамках учебного курса средневековой истории, но назва­ли ее ранним Новым временем [История средних веков, 2000, т. 2].

Во всех этих манипуляциях с определением сущности для XVI-

XVII вв. отразилась сложность и противоречивость переходной эпо­хи от феодализма к капитализму. Если экономические и связанные с ней социальные отношения в некоторых западноевропейских странах действительно все дальше и быстрее удалялись от феодальных по­рядков, то взгляды и привычки людей, их духовный мир даже в этих, наиболее «продвинутых» странах еще долго оставались по сути сред­невековыми. Ключевые элементы духовной культуры Западной Ев­ропы, сложившиеся в Высоком средневековье, сохранили свою акту­альность вплоть до XVIII в. В этом смысле позволительно говорить о «старой Европе» или (в социально-экономическом смысле) об «эпохе феодализма» [Динцельбахер, с. 162]. Также и протестантизм, писал А.Ф. Лосев, был попыткой преодолеть старые святыни новыми, «.ко­торые тоже претендовали на абсолютизацию человеческой лично­сти и на несколько веков задержали эмансипацию западного чело­века от средневековой мифологии. Это - пример беспомощности в преодолении средневековья» [Лосев, с. 235]. В устроении общества, в организации труда, в научных понятиях перемены начались лишь с XVII-XVIII вв. Строгий научный дух, не смущаемый верой в чудесное, основанный на экспериментах, опыте, пробуждается лишь в концу XVII в., когда из научных текстов исчезает символика, магия и формируется ра­циональное мышление.

XVIII в. Тогда же промышленный переворот охватил ряд стран Западной Европы [Виппер, 1993]. Среди французских историков (Ж. Ле Гофф, Ф. Бродель) даже возник термин долгое средневековье, продлеваемое в ряде западноевропейских стран примерно до середины XIX в.^[76] О дру­гих регионах Европы и спорить не приходится - там дух средневековья кое-где не выветрился и доныне, о чем - далее.

Если же исходить из внешних факторов, выхода западных евро­пейцев за пределы своей ойкумены в ходе Великих географических

открытий, то и в этом XVI в. едва ли можно назвать существенным рубежом. Ведь тогда Западная Европа делала только первые шаги к созданию того экономического базиса, благодаря которому спустя 3,5 столетия действительно сумела повлиять на самобытный ритм раз­вития Азии. Об этом ярко свидетельствует торговля, которая, несмотря на значительный количественный рост после Великих географических открытий, в XVI-XVIII вв., оставалась в основных чертах, такой же, как в древности и средневековье: минимальные размеры экспорта евро­пейских товаров и оплата подавляющей части импорта из Азии драго­ценными металлами. В венецианских хрониках XV в. также сетовали на отлив золота и серебра из Рима в обмен на китайские и индийские товары, как когда-то Плиний Старший и Тацит. Аналогичная картина сохранялась и в XVI в. Лишь с середины XIX в.товарный экспорт из Европы начинает завоевывать прочные позиции на рынках Азии, нарушив почти 2-тысячелетнюю традицию [Петров, с. 30-31]. Поэтому утверждение, что с XVI в. Запад начинает накладывать свой отпечаток на историю всех стран земного шара [История Европы, т. 3, с. 6; Фур­сов, с. 14], едва ли правомерно. Ведь в XVI в. колониальная политика европейцев еще оставалась, по сути, феодальной, направленной на захват земель и грабежи, а не на хозяйственное освоение колоний. По­следнее началось лишь с приходом буржуазии к власти.

С другой стороны, с точки зрения развития западноевропейского искусства конец XV-XVI вв.

Становление капитализма, зародившегося в Западной Европе, - характернейший признак ее дальнейшего развития, обусловленный рассмотренной выше спецификой истории региона. Оно состояло в по­степенном освобождении рыночных отношений от пут внеэкономиче­ских интересов правящего сословия, которое в итоге и было устранено с политической арены.

Феодальное хозяйство ориентировалось, как известно, на само­обеспечение, хотя торговля существовала и подготавливала разло­жение феодальных порядков, ибо стимулировала и обмен, и спрос. Феодалы становились заинтересованными в приобретении все воз­растающей массы различных ремесленных изделий, что толкало их к увеличению доходности своих владений, к усилению экономических форм эксплуатации. Крестьян уже с XIII в. начали переводить на чинш с их личным освобождением, то есть, по сути, делали арендаторами земли. Это подталкивало крестьян к переориентации своих хозяйств на производство для продажи. Благо, развивавшиеся города предъявляли растущий спрос на сельскохозяйственную продукцию. В свою очередь, рост спроса стимулировал и ремесленников.

Развитиеи усложнение рыночных связей повышало роль купцов, как необходимых посредников между производителями и потребителями. В наиболее развитых регионах, где позиции феодалов оказались сла­бее (Северная Италия, Нидерланды), купечество проникало и в сферу производства. Уже cXIII-XIV вв. купцы там участвовали в организации ремесленной деятельности и становились, по сути, предпринимате­лями.

Цеховое ремесло ревностно охраняло себя от всяких посяга­тельств со стороны купцов. Тем не менее в условиях развития товарно­го хозяйства мелкий производитель постепенно, из-за экономического превосходства массового сбыта над разрозненной мелкой розничной торговлей ремесленников, оказывался в зависимости от торгового ка­питала. Особенно активно купечество разрушало цеховые барьеры там, где ремесленники работали на массовый рынок и на привозном сырье (в сукноделии). В этих условиях там, где сложилось разделение труда между отдельными городами и была высокая плотность населе­ния (Северная Италия, Фландрия) уже в XIV-XV вв. стали спорадиче­ски возникать ранние капиталистические мануфактуры.

Купец оказался самой подвижной, динамичной, рисковой, с широ­ким кругозором фигурой в средние века. В определенной степени мож­но утверждать, что не развитие ремесла, а именно торговля и рынок, а значит, и купец создавали в Европе основу капитализма [Малинин, Ко­цюбинский]. И именно в Западной Европе. В ней, благодаря городским свободам и традиционному невмешательству государственной власти в экономические процессы, сложился свободный рынок собственни­

ков. Только там с XIV-XV вв. купец начинает почитаться^[78]. Развитие купечества способствовало формированию устойчивого спроса, что, в свою очередь, стимулировало уже в XIV-XV вв. технический прогресс, невиданный в других регионах. Купцы, часто выступая в качестве пред­принимателей - организаторов мануфактур, вносили и в производство новую психологию - идею себестоимости и экономии производствен­ных ресурсов [Сунягин, с. 53-68].

Но капитализм - это не только рынок. Необходимо, чтобы рынок был свободным для всех, не монополизировался властями (как на Вос­токе) или немногими. Нужна конкуренция массы собственников, что и было подготовлено западноевропейским средневековым развитием. Только в Западной Европе масса собственников сумела отстоять свои права друг перед другом и перед господствующими слоями. Только в Западной Европе город полностью отделился от аграрного мира, по­степенно возвысился над ним, вызвав преобразования и в деревне - бастионе феодализма и, тем самым, сделал переход к капитализму массовым [Бродель, 1988].

Развитие городов сформировало все возраставший спрос на сель­скохозяйственную продукцию и, одновременно, предложило потреби­телям массу новых, произведенных на месте и привозных товаров. У феодалов начинали расти аппетиты и, следовательно, потребность в деньгах. В меньшей степени у крестьян (в пригородах) тоже усиливал­ся интерес к рынку. В итоге, с XIV в. товарность проникает и в деревню, раз­рушая ее натурально-хозяйственный уклад: сокращается и почти исчезает барщина, ведущим становится денежный оброк - по существу - арендная плата за землю, отдаваемая крестьянами феодалам как собственникам земли. Это ведет к ликвидации личной зависимости - крепостного права, с одной стороны. А с другой - к ликвидации монополии феодалов на землю.

С исчезновением внеэкономического принуждения в поместьях, феодала уже не интересовала личность крестьянина. Главной цен­ностью становится земля, а центр хозяйственной деятельности пере­мещается в индивидуальное крестьянское хозяйство. В этих условиях роль органа внеэкономического принуждения всего крестьянства на­чинает играть государственная - королевская власть, представлявшая интересы всего феодального сословия. Это, кстати, одна из причин

заинтересованности феодалов в укреплении центральной власти в XIV-XV вв.

Рассмотренные изменения - ликвидация барщины, переход кре­стьянского хозяйства на рельсы простого товарного производства - не были безболезненными. Они вызвали в Западной Европе XIV-XV вв. депрессию, кризис роста, перехода от феодализма к рыночной эконо­мике^[79]. Но эти процессы были ступенью к будущему системному кризи­су феодального общества, ибо помимо подрыва кое-где феодальной монополии на землю, вторжение рыночных отношений, торгового и, особенно, ростовщического капитала ослабляло финансовое положе­ние дворянства, что не прошло ему даром. Но это - позднее. Пока же феодальная собственность оставалась ведущей. Большая часть денег, полученных за реализацию произведенной крестьянами и сельскими ремесленниками товарной продукции, шла феодалу в уплату ренты, церкви в виде десятины. Растущее применение наемного труда тоже не изменяло природы общественного строя, ибо чаще всего найм осу­ществлялся по феодальному праву (не только за плату, а за жилье, земельный участок и т. п.). То есть потенциальная возможность пере­хода к более прогрессивной форме организации общественного про­изводства не реализовывалась. Почему? Феодал, как правило, сам не занимался ведением своего хозяйства. Привыкнув к даровым доходам с принадлежавшей ему земли, он не желал отказываться от привыч­ных, гарантированных (как казалось) роскоши и праздности, чтобы для умножения своего богатства пуститься в беспокойную жизнь предпри­нимателя. Поэтому переход к новому способу производства обеспечи­вал новый социальный слой.

Для избавления от хлопот феодал обычно отдавал свою землю арендатору (из богатых крестьян или горожан). Чтобы заинтересовать арендаторов, землевладелец, правда, должен был «повертеться»: перераспределить земельные участки: согнать одних крестьян, потес­нить других, что обычно ухудшало их положение, порой доводило до разорения и превращения в сельскохозяйственных рабочих у новых арендаторов^[80]. Они стремились организовать производство с прибылью для себя - создавали фермы, мелкие капиталистические сельскохо­зяйственные предприятия, ориентированные исключительно на рынок. Отсюда - стремление их владельцев к максимальному снижению себе­стоимости продукции и повышению ее количества. Такие фермы были продуктивнее по сравнению с мелкими индивидуальными крестьянски­

ми хозяйствами. Последние же оказывались в заколдованном круге: основная часть полученных от продажи сельскохозяйственной продук­ции денег шла в уплату ренты и практически не оставалось средств для улучшения агрокультуры, покупки новой техники, сортовых семян и т. д. Это, в свою очередь, консервировало низкую производитель­ность таких хозяйств, относительно высокую себестоимость продук­ции, что и разоряло крестьян в конкуренции с фермами.

В результате в деревне складывается слой сельской буржуазии: как из фермеров-арендаторов, так и из богатых крестьян-собствен­ников, по дешевке скупавших земли разорявшихся соседей. Сами же землевладельцы-феодалы теперь живут исключительно за счет зе­мельной ренты и превращаются в паразитирующий слой, вызывавший среди третьего сословия все более возраставшее недовольство, пере­ходившее в ненависть. Крестьянство начитает борьбу с помещиками за отмену остатков личной зависимости, против помещичьего произвола, за снижение ренты, а, главное, за землю, за получение ее в собствен­ность. Ликвидация крупной земельной собственности и ее носителей - феодалов и есть основной признак падения феодализма.

С требованием земли, неограниченной собственности на нее без феодальных повинностей крестьяне вступают в буржуазные револю­ции. Полная частная собственность на землю с превращением ее в товар наступает в Западной Европе с XVIII в. [Колганов, с. 342]. Таким образом, если вспомнить о периодизации, именно это время - XVIII в. - можно считать завершением перехода в Западной Европе к капитали­стической экономике и буржуазным социальным порядкам.

Так в недрах феодального общества зародилось капиталистиче­ское производство: феодализм в Западной Европе подготовил и по­родил из себя капитализм, но не непосредственно, а косвенно. Он стимулировал общественное разделение труда - отделение города от деревни, в ходе которого и возникли чуждые феодальному обществу формы экономики и собственности. Юридические нормы западноевро­пейского средневековья тоже подготовили капитализм. Вассально-лен­ная система - основа сеньориального строя - распространила во всех слоях этой цивилизации привычку к договорным началам, к соблю­дению контракта с определенными обязанностями сторон. Наиболее ярко все это отразилось в принципе иммунитета - права на личную и имущественную неприкосновенность перед вышестоящим сеньором, и даже королем. Идея правовых гарантий легла в основу городского самоуправления. А в борьбе с сеньорами города требовали все тех же иммунитетных гарантий. Но иммунитеты - это частное право, они ос­

нованы на воле их дающего; это - типично феодальная норма. Однако горожане использовали именно ту часть иммунитетных прав, где ого­варивались гарантии от произвола. Отсюда - и под влиянием римско­го законодательства - возникло буржуазное право, гарантировавшее юридические права личности.

Но товарное производство, появившееся в средневековом фе­одальном обществе, само по себе не вело к капитализму. Оно лишь подготавливало условия его возникновения: привело к развитию специ­ализированного ремесла и появления многообразных, нужных людям вещей, неизвестных в античности и на Востоке (одежды, удобной в ус­ловиях Европы, мебели, бытовых предметов). Производство сложных изделий способствовало дальнейшему разделению труда с появлени­ем мануфактур, а также к складыванию кооперации между производи­телями. Это, в свою очередь, активизировало торгово-посредническую деятельность купцов и, следовательно, товарно-денежных отношений. Всё вместе взятое стимулировало концентрацию материальных ресур­сов, ибо только крупное, расширенное производство делало его массо­вым и дешевым, то есть выгодным, рентабельным. Развитие торговли способствовало концентрации денежных сумм, необходимых для орга­низации крупного производства. В процессе этой концентрации проис­ходило «вымывание» мелких средневековых производителей, прежде всего ремесленников, но, отчасти, и крестьян, разорявшихся от нерав­ных условий в конкуренции с крупным производством. Разоряясь, они теряли источники самостоятельного существования (орудия и средства труда, мастерские, в деревне - землю) и вынуждены были наниматься к более крупным производителям. Маркс назвал этот процесс перио­дом первоначального накопления капитала.

Среди современных исследователей распространена точка зрения о том, что Маркс, тщательно изучивший процесс первоначального на­копления, переоценил роль экспроприации, насилия в становлении ка­питализма и недооценил роль торгового и банковского капитала [Коцю­бинский, Малинин, с. 24-37]. Ибо неквалифицированная рабочая сила, нужная для мануфактур, была в Западной Европе в избытке уже с XIV в. А вот оптовая торговля, банковско-ростовщическая деятельность на­чала активно развиваться именно с XVI в. Но жестокости и разорение низов в переходный период тоже чрезвычайно возросли.

Отчего же прогрессивная смена одного способа производства и жизненного уклада другим была, по словам Маркса, отмечена в исто­рии «языком меча и огня»? Этого бы не случилось, если бы владельцы капиталов пустили накопленные средства на развитие производства,

что обеспечило бы всех экспроприированных работой. Это могло при­вести к быстрому и неслыханному прогрессу капитализма.

Но в реальной жизни было далеко не так. Многие капиталы про­должали оставаться в виде сокровищ, использоваться для развлечений и т. п. Богатеющие буржуа имели в качестве образца лишь дворянский образ жизни. Новому социальному слою нужна была и новая этика. Но ее становлению еще долго мешала средневековая идеология, кото­рую еще в IVb.выразил Св. Иероним: «Богатый человек либо вор, либо сын вора». Лишь Реформация в XVI в. отнесла этот тезис к богатствам клира, но она же дала людям религиозную санкцию на пользование каждому плодами собственных трудов^[81]. Не случайно капиталистиче­ская экономика развивалась, прежде всего, в протестантских странах [Дьяконов, с. 165-166]. То есть капиталистические элементы до XVI в. упирались в традиции, средневековую корпоративность, экономиче­скую монополию цехов, в феодальное сельское хозяйство.

К тому же новые веяния своеобразно воспринимаются наиболее «продвинутыми» представителями средневековой элиты. Новая фео­дальная знать, для которой деньги уже сделались «силой всех сил», проявляют неведомую сонному средневековью практическую энергию и хитрость. В их среде развивается неведомое ранее оголтелое приоб­ретательство, распространяющееся на все общественные слои. Деньги еще не ощущаются как капитал, но их уже копят. А соединение жажды их с феодальными привычками и правом на насилие, с вотчинным про­изволом и властолюбием ведут к авантюризму и хищной алчности. По Марксу, именно на деятелях позднего (приобретательского) феодализ­ма, а не на первых представителях буржуазного предпринимательства лежит вина за ту «.“кровь и грязь”, которую новорожденный капитал источает... из всех своих пор, с головы до пят». В нашей литературе нередко тогдашний гедонизм, эгоизм, расчетливость, алчность, бес­принципность и т. п. соотносятся с капиталистической хозяйственной практикой. «Буржуазный» к этим порокам постоянно добавляется в качестве эпитета. В действительности эти установки древнее капита­лизма и утверждаются всюду, где происходило разложение общинно­патриархальных порядков и особенно циничны они в неофеодальных верхах, эксплуатирующих сам кризис средневековых устоев. Именно их критикует сама ранняя буржуазия, начиная с лютеровского проте­ста против индульгенций и кончая социальными диагнозами Монтеня, физиократов, просветителей. Дело не только в том, что из-под пера

образованных аристократов выходят почти ницшеанские по духу ма­нифесты вседозволенности. Но меркантилизирующиеся феодальные верхи насаждают в обществе безнравственную интерпретацию самой нравственности, ядром которой становится макьявелически-иезуит- ская формула «цель оправдывает средства» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 770; Три каравеллы, с. 70-72].

Поэтому на долю процесса первоначального накопления выпала, главным образом, разрушительная работа по насильственной ломке веками сложившихся отношений. Безжалостно, «по живому», этот про­цесс разрезал сросшийся в одно целое труд и средства производства мелких товаропроизводителей, разорял их, изгонял из домов своих предков на большую дорогу. Он лишал экспроприируемых средств су­ществования, заложенных в различных феодальных институтах и при­вел в движение все слои общества^[82].

Но, анализируя процесс становления капитализма, Маркс и его последователи абсолютизировали жестокости эпохи первоначаль­ного накопления, перенесли крайности ломки старого и становления нового на дальнейшие этапы существования капиталистического об­щества. По словам О. Богомолова, «Маркс, возможно, «.“детскую бо­лезнь” капитализма принял за его старческие немощи». Еще резче высказался экономист Е.Г. Ясин: «Карл Маркс, анализируя развитие современного ему капитализма, допустил грубую ошибку, воспри­няв трудности начала капитализма, его индустриальной стадии, как признаки его конца»[http://www.echo.msk.ru/blog/yasin...]. Совре­менный капитализм через научно-техническую революцию преодо­лел свои крайности [Дилигенский, 1993, с. 52; Новикова, 1992, с. 15; Тишков, 1989, с. 135].

В разных странах связь между явлениями первоначального нако­пления и складыванием капиталистического производства выглядела по-разному. В силу этого начало капиталистической эры представля­ется весьма размытым. Даже для наиболее динамично развивавшихся западноевропейских стран исследователи не могут прийти к единому мнению о началах новой эпохи. Трудности - в установлении того мо­мента, когда скупщик-раздатчик превращался во владельца рассеян­ной мануфактуры, и когда складывалась сама эта мануфактура. Ибо в реальной жизни старое было тесно переплетено с новым. Элементы

предпринимательской деятельности в сукноделии стали появляться еще в XIII в., а участие в производстве купцов (элемент феодальной экономики города) продолжались и в XVII в. Даже в спаянной единой методологией советской историографии одни исследователи начинали отсчет капиталистической эры с первых буржуазных революций XVI в. (В.И. Рутенбург), другие считали, что в XVI в. проявлялся лишь только капиталистический уклад, сосуществовавший с феодальным и лишь в XVII в. ставший ведущим (М.А. Барг). Но и в XVIII в. в Западной Евро­пе продолжали существовать феодально-абсолютистские государства, а также, как отмечалось выше, типичные средневековые традиции. Тор­говля, несмотря на значительный количественный рост после Великих географических открытий, в XVI-XVIII вв., как отмечалось, еще оста­валась в основных чертах, такой же, как в древности и средневековье. С середины XVII в. началось активное познание окружающего мира на­укой [Уткин, с. 21]. С ее помощью в XVIII в. в Западной Европе про­изошел промышленный переворот - стало развиваться машинное про­изводство - основа капиталистической экономики^[83]. Индустриализация вызвала огромные изменения в культуре. Если еще в XVI-XVII вв. в ней сохранялись средневековые теологические и схоластические черты, то эпоха Просвещения превратила прежние элитарные ренессансные идеи в массовые [Бэрк, с. 12-13, 29, 51]. Наверное, правы Барг и Иво- нин, выделившие XVI-XVIII вв. в переходный период - время становле­ния капитализма в западноевропейском масштабе [Барг, 1985; Ивонин, 1987; Рутенбург, 1984].

Происходившие преобразования порождали, однако, новые про­блемы. Переход от традиционной средневековой цивилизации к техно­логической цивилизации Нового времени изменил отношения человека с окружающей средой. От сосуществования с ней, что было характер­но и для Востока, западноевропейское общество начало переходить к господству человека над природой. Высшей целью существования становилась не стабильность, а - за счет свободы индивидуальной деятельности - рост, прогресс. Но в этом была заложена бомба за­медленного действия. Основоположник геологии и металлургии как на­уки, немецкий ученый Агрикола в 1550 г. писал о том, что доходы от рудников позволят возмещать местным жителям ущерб, который эти рудники приносят [Баландин, Бондарев]. Такой потребительский под­ход к природе был характерен для зарождения эпохи естествознания

и знаменовал собой переход к техногенной цивилизации, породившей современные экологические проблемы.

Любой прогресс - относителен: что-то приобретая, человечество что-то и теряет. Важно при этом выдерживать оптимально возможное соотношение приобретений и потерь. Со становлением капитализма обозначились потери и в человеческих отношениях. Рынок создал и создает только экономическую свободу и безразличен к полноте бы­тия. Протестантская этика внесла в рыночную экономику нравственное начало, не изменив, однако, ее законы (М. Вебер)^[84]. Жить стали более обособленно. Не зря во французском языке в XVII в. появилось сло­во интим, а с XVIII в. распространилось понятие личность. В средние века жили как бы теснее [Капустин, 1995; Кон]. Многих и теперь при­шедший с капитализмом индивидуализм раздражает. Но именно он, породив конкуренцию, как отмечалось, способствовал тому динамизму, который с рубежа Нового времени стал присущ западной цивилизации.

Однако зародился индивидуализм не в процессе развития город­ской экономики и рынка, а много ранее, еще при становлении средне­векового западноевропейского общества из рассмотренного в начале главы сочетания германского аллода и античного законодательного оформления прав собственности. Этот синтез породил у средневеко­вых западноевропейцев осознание личной ответственности за свою земную судьбу^[85]. Безусловно, индивидуализм - не самое лучшее каче­ство в межчеловеческом общении, и он, наряду с другими фактора­ми, принес много страданий и самой Западной Европе, и ее ближним и дальним соседям. Но нынешнее состояние западной цивилизации свидетельствует, что именно ее основополагающие черты, формиро­вавшиеся еще со средних веков, способны обеспечить личности наи­лучшие условия для существования.

Постепенное накопление изменений переросло из количества в ка­чество с рождением нового человека эпохи Возрождения, что отразилось в появлении мореплавателей-первооткрывателей и конкистадоров, на­чавших эпоху Великих географических открытий. «.Поведение европей­цев меняется особенно резко начиная с XVI-XVIIее. Именно в эту эпоху они активно «взрослеют» и в глазах иноземцев предстают бес­покойными, вечно занятыми людьми, мешающими остальным жить мирно и беззаботно. Европейцы казались слишком “быстрыми”» [Бу-

ровский, с. 145]. Как показал исторический опыт, действительно, бур­ный и устойчивый рост производительных сил в итоге был достигнут только в западноевропейской социально-экономической системе, т. е. в рамках западной цивилизации^[86].

Дальнейший сравнительный анализ особенностей иных средневе­ковых обществ позволит, надеемся, представить дополнительные аргу­менты в подтверждение обоснованности сделанного вывода.