Генезис и особенности восточноевропейской (российской) цивилизации

Этот регион существенно отличался от рассмотренных выше тер­риторий Европы, и, в отличие от западнославянских земель, развивал­ся по-особому.

Первооснову отличий следует искать в природных условиях ре­гиона.

Л.В. Данилова, впрочем, довольно противоречиво относится к роли природ­ного фактора в общественном развитии. Констатируя лишь опосредованное влия­ние географических условий на производство и общественный уклад, она в то же

время отмечает, что на материалах России зависимость традиционной аграрной экономики от природных факторов прослеживается особенно ярко [Данилова, 1998, с. 58-60]. В этом, вероятно, проявилось традиционное в советской историографии отношение к природным и демографическим факторам в человеческой истории как вторичным.

Необходимость приложения максимальных усилий при аграрных ра­ботах в течение короткого времени (из-за частых ранних холодов и позд­ней весны) консервировала длительное сохранение коллективного труда, традиции «артельности», крестьянских «помочей», «толоки», то есть проч­ные общинные связи. Они усугублялись демографической спецификой - редким населением, разбросанным на огромной территории, что делало еще более необходимыми коллективные усилия и сплоченность. Все это не только затрудняло, что отмечал Л.В. Милов, качественное проведение сельхозработ и замедляло общее развитие, но и оставило глубокий след в народном сознании, легло в основу ментальности [Милов, 1992; Милов, 1993; Милов, 1998, с. 554-555; Соколов, с. 357-364].

Как уже отмечалось, восточнославянские племена с VII-VIII вв. начали продвижение на север и северо-восток, колонизуя балтские и финноугорские земли [Норкунас]. Это движение, весьма вероятно, стимулировалось начавшимся в VIII в. потеплением [Загарульскі, 1998, с. 8-17; Клименко, Слепцов; Мачинский, 1989; Носов, 1998, с. 58-62; Слепцов]. Движение на юг, в Причерноморские степи, было, очевидно, блокировано, прежде всего, опасностями, исходившими от беспокой­ного кочевого мира. Последнее и определило направление миграций на север и северо-восток, в неприветливые, малоплодородные лесные земли [Буданова, 2000а, с. 201-202]. Происходившая в процессе рассе­ления ассимиляция славянами местного населения обуславливалась более высоким уровнем их земледельческого хозяйства, сложившегося в климатически благоприятных местах первоначального обитания^[106].

щинные же порядки в еще более суровых условиях Северо-Восточной Европы сохранялись веками.

В принципе, и славянская, и германская крестьянские общины в раннем средневековье находились на одном историческом витке (в отличие от античной и восточной) [Хачатурян, 1992] - при переходе от первобытности к средневековью. Такая община, представлявшая собой большую патриархальную семью, по замечанию А.Я. Ефименко, могла в дальнейшем, в зависимости отокружающихусловий, развиться как в комплекс частнокрестьянских владений, так и в передельную об­щину, известную в России [Алаев, 2000, с. 105]. Но стадиально славян­ская община вообще, и древнерусская, в частности, была архаичнее германской марки и ближе к кровнородственной. Оттого формирова­ние крупной земельной собственности на Руси - «окняжение» - опереди­ло, причем существенно, внутреннее расслоение в общине [Данило­ва, 1994, с. 85-86; Хачатурян, 1992]. У германцев, как было показано, происходило наоборот: сначала аллоды - потом феоды, что, усилило частные права землевладельцев вплоть до создания специфического западноевропейского сеньориального строя. Обратный же порядок за­труднил индивидуализацию землевладения и все последующие про­цессы феодализации, что мы наблюдали на примере Центральной Ев­ропы.

Но если у западных славян, как отмечалось, тесное соседство с западноевропейским миром с XI-XIII вв. все же привело к усилению частнофеодальных - сеньориальных - порядков, приднепровские сла­вяне если и испытывали внешние импульсы, то совсем иные. Здесь и опасности кочевого мира, и влияние византийских государственных традиций на формирующуюся восточнославянскую правящую элиту. К тому же вышеотмеченная природная обусловленность определила и меньшую плотность восточноевропейского населения, что долгое вре­мя позволяло решать возникавший в общинах земельный голод экстен­сивно - освоением новых земель на севере и востоке, а не интенсифи­кацией хозяйственной деятельности^[107]. Этот, демографический фактор, отсутствовал в более плотно заселенных западнославянских землях.

Долго сохранявшаяся прочная коллективистская община стала ос­новой и для формирования в дальнейшем государственного феода­лизма с деспотическим режимом, и для сложения основных отличий России от других европейских стран [Бородин, с. 413-420; Кузьмин; Маркс и Энгельс, т. 19, с. 405; Милов, 1993; Риер, 1999а, с. 82; Риер, 1999в; Телепень; Чубайс]. Как справедливо отметила Л.В. Данилова, «.порожденный большесемейными и патронимическими отношения­ми, а также общинной организацией дух патриархальности созда­вал особую ауру в общественном целом России. Им были проникнуты не только село и деревня, но и город, все социальные слои и сферы человеческого бытия - от производства и быта до политического устройства и духовой культуры» [Данилова, 1998, с. 72]. «Принцип уравнительности и отсутствие рыночного сознания оказали влия­ние на формирование русского национального характера и развитие общества» [Чжао Янь].

Все это, безусловно, не могло не сказаться и на темпах эконо­мического развития, и на особенностях формирования социальных порядков¹. Из-за наличия этих факторов - сильной общины и деспо­тического государства, подчеркивал Л.В. Милов, в России слабо раз­вивалась частная собственность, причем не только у крестьян, но, в определенной степени, и среди правящего слоя. На заре государ­ственности долгие века бояре имели на правах частной собственно­сти лишь села-усадьбы, т. е. резиденции-жилища и хозяйственные комплексы. Основная же часть средств к существованию феодала по­ступала через государственные каналы. Еще в большей степени это относилось к возникшему затем дворянству, чьи права на землю ста­ли укрепляться лишь в послемонгольское время, но параллельно с бесцеремонным вторжением государства в их жизнь. В крестьянской

же среде «естественная тяга к личному, частному способу веде­ния хозяйства» не помешала сохранению традиций коллективизма [Милов, 1993]^[109].

К близким выводам о русской общине приходит и Л.Б. Алаев. Учи­тывая ограниченность источников о раннесредневековых формах кре­стьянской организации, особенно в России, он, как отмечалось, кри­тично относится к недостаточно аргументированным построениям, основанным на роли общин: «“общинность” хороша тем, что никто не знает, что это такое, и поэтому никто не может опровергнуть любые построения». Исследователь считает, что в раннем средневе­ковье «большие родственные (патронимические) общности в струк­турировании сельского населения в Западной Европе и в России не играли значительней роли». И, далее - в XII-XV вв. на Руси существо­вало «полное преобладание мелких, часто однодворных поселений, практическое отсутствие волостного регулирования, частное (се­мейное) владение». Но признает, что «в Западной Европе становле­ние собственности привело к борьбе общинного и частного начал, из которой победителем вышла частная собственность. На Руси конечная победа осталась за общинной и за частной, вынесенной за пределы общины, навязанной ей сверху» Последнее относится уже к более позднему времени, после XV в. [Алаев, 2000, с. 192-193].

В этих воззрениях вызывает возражение лишь категорическое ут­верждение о наличии в древнерусских деревнях частного крестьянско­го владения. Археология, например, свидетельствует об отсутствии не только у восточных, но и у западных славян (до начала II тыс.) призна­ков существования обособленных крестьянских дворов, в противопо­ложность таковым (усадебное расположение жилищ и хозяйственных построек, следы оград) у германцев. Нет и свидетельств наличия у вос-

точных славян индивидуальных полей, прослеженных у германцев с последних веков до новой эры, а также у западных славян с начала II тыс. н.э. [Риер, 2000]^[110].

Вернемся к другим истокам специфики восточноевропейской ци­вилизации. Весьма показательна для понимания особенностей гене­зиса средневекового восточнославянского общества проблема со­отношения славянского и варяжского элементов в зарождении местной государственности. Существуют, как известно, многочис­ленные свидетельства как в пользу скандинавского происхождения местной раннегосударственной элиты, так и в пользу ее восточносла­вянских корней^[111]. Сторонники норманнской теории приводят и визан­тийские свидетельства [Васильев, 1998, с. 475]^[112], и новое прочтение традиционных и археологических материалов [Лебедев; Носов, 1998; Янссон]^[113]. Появились доказательства датского происхождения Рюри­ка [Кирпичников, 1998; Молчанов]^[114]. Несогласные с ними утверждают, что влияние норманнов было, но не стало решающим, что они лишь включились в уже происходившие процессы образования государ­ственности [Ловмянский, 1985]. Славянами считал русов В.В. Седов, соотнесший их с полянами [Седов, 1998]. Г.И. Анохин вообще поме­стил русов-славян в Южное Приильменье, Рюрика с братьями вывел из новгородских словен, а слово варяги - из обозначения новгород­ских солеваров [Анохин, 2000]^[115].

Представляется, что норманнское присутствие в восточнославян­ских землях накануне и во время начала складывания первых государ­ственных образований - факт неоспоримый, многократно доказанный, прежде всего многочисленными археологическими свидетельствами. Но степень влияния варяжского элемента на сложение древнерусской государственности - дискуссионна, и вероятно, едва ли в обозримом будущем получит однозначное толкование. Думается, что хорошо орга­низованные варяжские дружины становились определенными катали­заторами выделения и обособления местной знати, а при благоприят­ных обстоятельствах оказывались и во главе процесса формирования нового, государственного аппарата. Примеры хорошо известны. К тому же «.варяги умели перенимать местные правила, обычаи... привле­кать местную элиту и включать ее в свой состав. Так, в Южной Италии викинги вводили в слой «управленцев» людей, знавших гре­ческую и арабскую культуры» [Карпов, с. 7]^[116]. Но внешний импульс в сложении госдарственности у восточных славян едва ли был бы успе­шен без внутренних общественных изменений - появления вождеств. Поэтому для понимания генезиса средневековья здесь важен анализ внутренних процессов [Назаренко, 1996, с. 177-178].

Все это напрямую связано с проблемой древнерусской государ­ственности. М.Б. Свердлов справедливо заметил, что жестко установ­ленная в советской историографии связь между появлением классов с классовой борьбой и формированием государства провоцировала историков к удревнению классообразования на Руси. К этому добавил­ся псевдо-патриотизм и борьба с космополитизмом. В итоге произошло искусственное удревнение всей древнерусской истории. Как обратная реакция - противопоставление «дофеодальной» и «феодальной» мо­делей, с возвращением у И.Я. Фроянова и его последователей к дав­ним теориям общинно-вечевого строя, городских волостей, городов-го­сударств с аналогиями в античном полисе [Свердлов, 1992].

Представление о том, что уже с IX в. существовало Древнерус­ское, причем раннефеодальное, государство, шедшее от Б.Д. Грекова, теперь активно оспаривается. Раннее государство, как показывает и история франкских Меровингов (см. выше), не обязательно изначаль­но становилось антагонистическим. До XI в. выделявшаяся в восточ­

нославянских землях знать была еще слишком малочисленной, чтобы существенно изменять традиционный общинный миропорядок и лишь надстраивалась над ним, обременяя крестьян только периодически­ми наездами - полюдьем, а в повседневной жизни используя военную добычу и труд несвободных (челяди)^[117]. После длительных дискуссий такое государство чаще стали называть дофеодальным, варварским, а теперь и дружинным, в чем подчеркивается отсутствие основных при­знаков феодальных порядков - поземельной власти представителей знати; права же князей на землю опирались еще на позднеплеменные традиции [Горский, 1999; Данилова, 1994, с. 145, 175-176; Котляр, 1992; Котляр, 1998; Котляр, 1998а; Мельникова, 1992; Мельникова, Пе­трухин, 1986; Назаренко, 1996, с. 172-176,180; Свердлов, 1992, Сверд­лов, 1993; Толочко А.П., с. 24-42; Фроянов, 1991; Хорошкевич]^[118].

Представляется все же, учитывая тенденции общественных про­цессов - постепенное формирование и развитие именно феодального уклада как ведущего - начальную эпоху становления восточнославян­ской государственности следует называть протофеодальной [Риер, 2000, с. 210].

Здесь уместно заметить, что процессы становления государствен­ности актуальны не только для историков, но и для политологов, ибо на их основе формируются представления месте того или иного государ­ства в современном мире, о его легитимности и праве на определен­ные территории. Однако, как правило, изучение появление государств в древности и средневековье затруднено крайней ограниченностью источников. Письменные материалы появлялись лишь уже в сложив­шихся государствах со сложившейся хотя бы минимально грамотной бюрократией. К тому же дошедшие до нас ранние памятники письмен­ности, естественно, крайне фрагментированы, требуют расшифровки и интерпретации. Другие источники - следы материальной культуры (археологические памятники) - слабо отражают социальные процессы.

Поэтому, по мере накопления данных, в изучение проблем ста­новления государственности включились этнологи и антропологи. К настоящему времени накоплен обширный объем исследований в области политической антропологии, позволивший на материалах на­родов, чья государственность сформировалась недавно или еще на­

ходится в процессе становления выработать теоретические модели государствообразования и приложить их уже к конкретной истории разных народов^[119].

Многообразные формы перехода от первобытности к ранним го­сударствам, традиционно называвшиеся историками племенными со­юзами, протогосударствами, обществами с военной демократией (с по­дачи Ф. Энгельса), дофеодальные общества (для раннесредневековой Европы - по А.И. Неусыхину) политантропологи предложили называть вождествами^[120]. Вождество, по мнению первым применившего это по­нятие антропологом К. Обергом, являлось промежуточной формой между автономными поселениями и государствами и было выделено на материалах Центральной и Южной Америки, хотя вполне подходи­ло, по мнению другого антрополога, Л. Карнейро, к другим народам и территориям. Позднее еще один американский исследователь - Эдмон Р. Сервис рассмотрел вождества в предложенной им эволюционной схеме между племенем и государством [Карнейро, 2000, с. 87-89]. По сути, то, что Оберг назвал вождествами, были племенными образова­ниями с местными вождями. Обычно различают простые и сложные (компаундные, высшие) вождества^[121].

Простые вождества возникают при объединении малых племен^[122], обычно состоявших из объединений нескольких соседних родственных по происхождению, а, следовательно, по быту и языку, родов, которые объединяются в некую более обширную общность с признанием над собой власти вышестоящего в иерархии верховного вождя. Высшее, компаундное вождество - уже более целостное образование с форми­рующимися дополнительными структурами управления. В них верхов­ные вожди начинают обрастать слугами, уполномоченными проводить решения вождей на местах, куда вожди, в силу обширности террито­рий, не могли регулярно добираться. «.Главными отличиями вождеств являются централизованное управление и наследственный иерархи­ческий статус» [Темушев, 2015, с. 8].

Указанный термин широко проник в историческую литературу из- за своей универсальности. Он вполне применим и к предгосударствен- ной Руси, которая прошла этапы от простого вождества к сложному

с середины IX до XI в. [Дворниченко]^[123]. Продуктивность применения политантропологической терминологии при изучении древнерусской истории представляется несомненной и обосновывается включением ее в общеисторические штудии с сопоставлением с соответствующими процессами в других регионах, что весьма актуально для русистики, ибо ей часто не хватает сравнений с соседями - компаративизма. По­следнее особенно актуально для понимания начальной истории Руси, слабо обеспеченной письменными источниками, в отличие, например, ОТ германцев, описанных римлянами. Здесь уместно напомнить, что, сравни­вая, мы начинаем понимать.

В последнее время сопоставления древнерусской истории с запад­ноевропейской, а также с западно- и южнославянской предпринима­лись [Мельникова, 2011; Мельникова, 2012; Темушев, 2015; Шинаков, 2009; Шинаков, 2016]. Но они делались русистами, от которых часто ускользают тонкости зарубежных реалий. В итоге иноземные приме­ры обычно присутствуют в качестве иллюстраций, без анализа их вну­тренней логики. На это недавно обратила внимание шведский историк российского происхождения, весьма критично оценившая российские заимствования из западной историографии [Грот].

Л.П. Грот обвинила и традиционную, и современную российскую историогра­фию средневековья в копировании одной из концепций германской историогра­фии - готицизма, выпячивающего и мифологизирующего роль германцев в евро­пейской истории. В ней она находит не только корни российского норманизма, но и французского Просвещения с его теорией Общественного договора. С влияни­ем последней автор связала и «живучесть» в русской историографии идеи «о сла­вянском народоправстве» как исконной черты древнерусской истории, назвав ее реликтом «утопий давно минувших времен» (с. 113). Она называет мифом пред­ставление, что государственность в средневековой Европе возникла вследствие германских (скандинавских) завоеваний, принесших в первобытные демократии монархическую власть. И этот миф, пишет Грот, Байер, Миллер и Шлецер в XVIII в. перенесли в русскую историографию. «До тех пор, пока в науке существует эта догма, мысль об автохтонном поэтапном политогенезе в древнерусской истории востребована быть не может» (с. 114). И далее автор иллюстрирует свой вывод несколькими примерами из недавних публикаций. Особенно доста­лось видному специалисту по древнерусско-скандинавским связям Е.А. Мельниковой (с. 115-123, 125). О нечеткости использования Мельниковой терминов вождество и дружинное государство уже приходилось писать [Риер, 2016, с. 299-300]. Но Грот отвергает всю концепцию Мельниковой как методологически неверную, не учитывающую многообразия догосударственных, архаичных форм общественной организации у восточных славян. Грот, хотя в статье это четко не формулирует, очевидно, считает, что варяги, «безродный Рюрик» не принесли на Русь государ­

ственность. Но какие архаичные формы на доваряжской Руси легли в основу по­следующей государственной организации, Грот не пишет, завершая статью тем, что «только освобождение от вышеперечисленных утопий может вырвать от­ечественную историческую мысль из блуждания по кругу или методологическо­го тупика» (с. 125).

Представляется, однако, что проблема не в нежелании исследователей «ото­рваться» от сложившихся концепций, а в отсутствии иных, кроме уже «перепахан­ных» вдоль и поперек источников о социальных порядках раннесредневековых восточных славян. Не случайно столь критичная статья не содержит главного - кон­цепцию самого автора.

В следующей статье того же сборника, где была напечатана статья Грот, оче­видно, в пандан ей_а представлена публикация, в которой продемонстрировано зна­чение антропологических подходов в изучении славянской истории рубежа І-ll тыс. [Алимов]. Автор, констатировав крайнюю ограниченность сведений об обществен­ном устройстве древних славян, на широком сравнительном материале показал, что и «с приходом в славистику антропологических концепций проблемы, волно­вавшие историков, не утратили актуальности» (с. 157). Но, что важно, новый подход позволяет применять в исследовании древнерусской истории единый для рассматриваемой стадии общественного развития инструментарий и изучать ее в сопоставимых с другими регионами категориях.

Таким образом, антропологический понятийный аппарат позволил уточнить процессы, происходившие в древнерусских землях на рубеже I—II тыс., но новых источников не добавил. Переоценка же известного материала породила новые дискуссии, теперь уже о соотношении при­вычного и модернизированного понятийного аппарата. Но вернемся к политическому развития Древней Руси.

С X в. отмечается сначала спорадическое, затем более заметное усиление княжеской власти, что означало начало формирования уже феодальных порядков. В 1097 г. Любечский съезд закрепил за князья­ми и боярами^[124] права на земли отцов, а незанятые земли превращались в государственные, которыми распоряжались князья (но обслуживали знать все еще только жившие по княжеским и боярским селам зависи­мые). Так появились волости (от глагола володети). Режим Любечского съезда, отметил А.П. Толочко, ввел понятие волости как условного дер­жания, бенефиция, жалуемого пока еще только киевским князем. К это­му времени были исчерпаны юридические основания, на которых стро­или отношения их отцы. Родовой суверенитет разрушался - возникли земельные держания нового типа - бенефиции^[125] [Толочко А.П., 1992, с. 35-38]. Таким образом, X-XI вв. можно рассматривать как начальную пору государственных и одновременно феодальных преобразований.

При этом политический статус Руси при первых Рюриковичах еще нес в себе догосударственные черты, присущие сложным вождествам. Ибо, несмотря на христианскую легитимацию власти при Владимире, ее устойчивость еще долго определялась личностями, опиравшимися на племенные и дружинные традиции. Вспомним конфликты между сыновьями Владимира. Но постепенно появляются и государственные черты. Как явный их признаком является время правления Ярослава Мудрого, когда возникло писаное право - Русская Правда. Она, как и варварские Правды у германцев, отразила становление единых норм во владениях правителя и, очевидно, стремление к унификации адми­нистративных процедур, что и означало возникновение новой формы сознания, по крайней мере у правящего слоя, в дальнейшем разви­вавшейся в т. наз. государственную (т.е. что должно быть для пользы власти). Так сложное вождество перерастало в раннее государство^[126].

В XII в. на их основе формируются самостоятельные, суверенные кня­жества-земли [Горский, 1992]. Складывание в XI-XII вв. индивидуального феодального землевладения выдвинуло на первый план вместо всей дру­жины другую социальную верхушку-земельную аристократию из числа тех же старшихдружинников, бояр и части старой племенной знати, сумевшей превратиться в бояр. В течение XII в. многие старшие дружинники заме­няются в аппарате государственного управления младшими и людьми, не связанными с дружиной. В источниках появляются термины -дворяне, т. е. люди княжего двора, лично и по службе зависимые от князя [Котляр, 1998, с. 68-69; Назаров, 1992]^[127]. BXI-XII вв. феодальный уклад становится веду­щим не только в социальных структурах восточнославянского общества, но и по территориальному охвату, что наглядно отразилось в археологиче­ских материалах - активном росте резиденций новой знати [Загарульскі, с. 167-171; Риер, 1996; Риер, 2000, с. 174-178, 210]. В процессе этого «.обояривания» земель (по Л.В. Черепнину) происходило и втягивание свободных крестьян-общинников в податные отношения - то есть то, что в марксистской историографии называлось внеэкономическим принуж­

дением и рассматривалось как основной элемент феодальных порядков [Свердлов, 1993].

До XI в. прослеживается типологическая близость процессов ста­новления государственности в Скандинавии и на Руси [Мельникова, Петрухин; Шаскольский, 1986]. Аналогично развивались государства и у западных славян. Это позволило высказать идею о существовании в VIII-XI вв. Балтийской цивилизации [Лебедев]. Но затем начинают накапливаться отличия, ибо складывавшаяся на Руси система государ­ственного феодализма сдерживала формирование сеньориального слоя.

Своеобразие княжеского землевладения на Руси, отмечает А.П. Толочко, состояло в том, что оно вырастало из верховной соб­ственности князя на всю государственную землю и долго сохраняло с ней связь и преемственность. Правом распределения этой земли об­ладал Великий князь в Киеве, и частая его смена вела к новому пере­делу волостей или подтверждению их статуса: волости предоставля­лись в держание на короткий срок и их долго нельзя было превратить в наследственные владения^[128]. Домениальные владения князя не обяза­тельно сопрягались с его волостью и он легко переходил с одного стола на другой и на новую волость, ничего не теряя. Следовательно, пере­мещение князей - это способ государственного регулирования землев­ладения (от преобладания, заметим, государственной собственности). Отсюда - «усеченность» отношений сюзеренитета-вассалитета на Руси XI-XIII вв. Но в этом, по мнению Толочко, отразилась не неразвитость вассальных отношений на Руси, здесь они базировались на других от­ношениях землевладения. Волости раздавались только князьям, они становились вассалами. Бояре из этой системы исключались до вто­рой половины XII в. Их земельные владения - «села», «жизни» - были безусловными. Они - служилая знать, придворные. В этом - сходство с Византией, где складывание вассальной системы разбивалось о мощ­ную стену бюрократии и центральной власти, хотя с X в. вассальные отношения стали заметными. Подобная система сдерживала вассаль­но-ленные отношения и в Древней Руси [Толочко А.П., с. 176-181]^[129].

Причины отмеченной особости - в указанной выше прочности об­щины, не ослабевшей в первые века II тыс., каку славян в Центральной Европе под западноевропейским влиянием. Из-за отсутствия аллоди­альных традиций князья не могли формировать условные земельные держания для своей администрации. Поэтому и не складывались вас­сально-ленные отношения^[130]. Дружинники, не получая земли, долго не превращались в служилое сословие и оставались привязанными к кня­жеским резиденциям. Как следствие, вместо служилого слоя мелких землевладельцев (как на Западе, а позднее, и в Центральной Европе), княжеская администрация стала формироваться из министериалов - личных рабов знати (холопов). Некоторые общеевропейские традиции - взаимоуважение и взаимообязанности великих и удельных князей, вы­шедшие из позднеродовых дружинных обычаев, не развились, как на Западе, а подавлялись отсутствием института частной собственности на землю. Но, как было прослежено на примере Центральной Евро­пы, это не препятствовало восприятию основ западной модели. Ибо знать, заинтересованная в земле, стремилась закрепить свою власть над нею, то есть - к частной собственности (естественно, феодальной, то есть условной - на условиях несения службы сюзерену).

На Руси же сказалась неблагоприятная внешнеполитическая об­становка. Именно тогда, когда здесь установилось господство удель­ных княжеств (XII - начало XIII в.), и началось оседание на землю не только князей, но и бояр - на страну обрушилось нашествие монголов. Ордынская традиция с дарованием власти конкретному князю прерва­ла развитие западноевропейской системы «сеньор-вассал» и закрепи­ла традицию «государь-подданный». Такие государи-князья ликвиди­ровали возникавшие формы вассалитета (то есть договорных начал и взаимообязательств с нижестоящими), и с XV в. служилый человек - бо­ярин - стал даже не подданным князя, а его холопом.

Показательно, что Русь, в отличие от остальной Европы, почти не знала боярских замков. Если в Западной Европе переход к централи­зации происходил от вассалитета, то на Руси - от министериалов-холо- пов, что типологически, как отмечалось, было ближе византийской мо­дели, где вертикальные связи тоже преобладали над горизонтальными. Так сложилось из-за отсутствия у бояр четко оформленных (в традиции и законодательстве) прав земельной собственности. Сказалось и то, что в Московской Руси централизация происходила и вызывалась не внутренними предпосылками, а необходимостью борьбы с внешней опасностью, прежде всего - с Ордой. При этом справедливо замечено: «.Парадокс истории состоял в том, что Россия заплатила дорогой ценой не столько за татаро-монгольское иго, сколько за его ликви­дацию. Именно сверхусилия, связанные с ликвидацией ига, надолго перевели стрелку русской истории на «восточный путь»» [Гайдар, 1997, с. 43]. Кстати, традиционное ощущение угрозы извне и необхо­димости, несмотря ни на что, иметь сильную державу, отпечаталось в российском менталитете надолго [Лурье]¹. Гипертрофия государствен­ности, свойственная Руси, также сближала ее с Византией, как, впро­чем, и с Востоком, ментальность которого сказалась на формировании в XIV в. основных черт русской этнопсихологии [Гудаков, с. 59].

Первым внешним признаком перехода Руси на иной, отличный от западных славянских соседей путь общественного развития ста­ло и восприятие христианства в его восточном, византийском варианте. Поначалу это, правда, благоприятно отразилось на общекультурном уров­не восточных славян, ибо в конце X в. Византия еще занимала лидирую­щее положение в христианской Европе по состоянию культуры. Но в силу изначально иного, варварского уровня, на Руси было воспринято далеко не все из достижений Византии, как наследницы античного мира. Как вер­но заметил российский экономист В.А. Найшуль «Неполнота наследия проявляется, например, в том, что в русской культуре с логикой дело хромает, хотя это не было у греков, в Византии. Греки подарили всему миру четкость. Богословие тоже не расцвело при передаче из Визан­тии на Русь. А это существенные элементы, столпы культуры, кото­рые оказались потеряны. Потеряна политическая культура Первого Рима. Разделение властей - это откуда ? Это первая римская парадиг­ма. Закон как абстрактная система. В Византии это все было, но по дороге это все просыпалось, куда-то все девалось на ухабах истории» [http://polit.ru/article/2012/05/22...].

В дальнейшем, с начавшимся упадком Византии, конфессио­нальные различия еще больше отделили Русь от большей части Ев­ропы, воспринявшей римскую трактовку христианства, и, что осо­бенно важно, от набиравшего темпы развития запада континента [Стародворцева]. Эта отделенность, особость русского общества по отношению к остальной Европе сохранилась и поныне [Рыер, 1999, с. 71-72; Риер, 1999а; Риер, 19996]. По мнению И. Яковенко, право-

славне не ориентирует человека организовывать повседневную жизнь, делать ее удобнее, ибо это приучает ценить земную жизнь, забывать о ее временности, ущербности^[131]. В православии, замечает Л.И. Семенни- кова, слабее, чем в западном христианстве, выражена идея прогресса. Русское православие длительное время ориентировалось, прежде все­го, на Евангелие (Новый Завет), а идея прогресса наиболее ярко вы­ражена в Ветхом Завете [Семенникова, 2000, с. 50]. Католичество, как известно, хотя и не сразу, но с ростом городов, cXIII-XIV вв., постепен­но меняло свою доктрину, подстраивая ее под земные интересы. Хотя делало это медленно, «сквозь зубы», что и породило из него проте­стантизм, освятивший религиозностью земную повседневность. Русь- Россия всего этого избежала, оставив ортодоксальное, раннесредне­вековое православие практически в неизменном виде-чего стоит хотя бы сохранение пришедшего из Византии юлианского календаря, что совершенно не стыкуется с реальной жизнью уже не одно столетие^[132]. Единственная попытка церковной реформы в духе протестантизма (от­части - и гуманизма) - стригольничество - было уничтожено в зароды­ше, не выйдя из среды православных интеллектуалов XV в. [Зеленина; Клибанов, с. 111-306; Рыбаков, 1993]^[133].

Однако, оценивая место Древней Руси в тогдашней Европе, сле­дует привести признание уже упомянутого Рюсса, отметившего, что она «во многом способствовала мирному развитию остальной Европы, не исключая и Византию, до известной степени поглощая и почти всегда задерживая напор кочевых народов Азии, которые вплоть до XIII в. не­однократно пробивались далеко на запад»^[134] [Пименова].

Но на самой Руси это пограничное со степью и Азией положение сказалось, как известно, отрицательно. Переход к зрелым феодальным порядкам на Руси из-за нашествия Батыя и зависимости от Орды ока­зался весьма протяженным по времени и смещенным в главных фор­мах [Назаров, 1992]. Создание характерных для феодализма вотчин­ных владений отмечается лишь с XIV в. [Данилова, 1994, с. 183; Юшко, 1997, с. 86]. И даже во второй половине XVI - первой половине XVII в. в Северо-Восточной Руси отмечено «служилое» деревенское населе­ние, тогда как в западнославянских государствах оно исчезло уже в ХІІ-ХІІІ вв. [Флоря, 1987, с. 147].

Таким образом, в истории Руси так называемая древнерус­ская эпоха была временем наибольшей «европейскости», макси­мальной общественной активности всех свободных членов общества. В аграрном мире господствовала община. Практически в каждом горо­де отмечено вече. Хотя, конечно, вечевой строй - не аналог современ­ной демократии, ориентированной на множественность точек зрения - плюрализм. В вече «.дела решались не по большинству голосов, не единогласно, а как-то совершенно неопределенно сообща» [Кавелин, с. 37]. Существовал патриархальный авторитаризм - в вече участво­вали только главы семейств. Интересы меньшинства не учитывались^[135][Ахиезер, с. 77]. Но это был для тех времен все же менее авторитар­ный способ управления, чем княжеский. Со второй половины XI в., как известно, роль городского самоуправления повысилась вплоть до ре­шения судеб князей, а к началу XIII в. оно стало вмешиваться даже в утверждение наследников на родовых столах и в княжий суд. К этому времени, утверждает К.Конюхов, был достигнут баланс между княже­ской властью и общинным самоуправлением, вариантом которого и был вечевой строй^[136]. Но, продолжает исследователь, нашествие монго­лов стало роковым рубежом в истории русского самоуправления - у рус­ских князей появился сеньор - хан Золотой Орды^[137]. Городские общины утратили главный рычаг влияния на власть - возможность смещения

и назначения правителей. Разоряемое набегами и поборами насе­ление становилось зависимым от власти, превратившейся в гаранта безопасности. Попытки городских самоуправлений отстаивать свои права жестоко подавлялись монголами и князьями. Лишь в Новгороде до поры прежняя система, возникшая еще в докняжеский период, со­хранилась [Янин]. Но там было самоуправление не столько горожан, сколько нескольких десятков семей землевладельцев-бояр, имевших владения и в городе. То есть они по интересам были не бюргерами, а феодалами, связанными с рынком, и речь можно вести, как заметил Н. Брянцев, о «.феодальной олигархии»[http://www.diletant.ru/polls...]^[138].

Ослабление Орды и ее последующий разгром подняли авторитет княжеской власти на недосягаемую высоту [Конюхов]. Элементы са­моуправления, развившиеся в основополагающую систему в западно­европейских городах, ставшую системообразующей в развивавшейся западноевропейской цивилизации, на Руси окончательно исчезли, что стало также одним из основных признаков восточноевропейской циви­лизации [Риер, 2002].

Анализируя систему самоуправления на Руси, Конюхов справедливо заключа­ет, что в России сложилась историческая традиция: опыт тысячелетнего противо­стояния народа и власти. Там же следует искать истоки пренебрежения к писаному закону и стремление решать вопросы «по правде», т.е. согласно нормам обычно­го права, откуда вышел и российский коллективизм, не разрушенный ни капита­лизмом, ни отдельными городскими квартирами. Во многом общинной традицией можно, указывает автор, объяснить прохладное отношение соотечественников к институту частной собственности и капитализму вообще. И заключает: именно территориальная община обеспечила исключительную этническую и религиозную терпимость русских. С учетом этих исторических традиций и надо скорректировать курс преобразований [Конюхов]. Здесь, как и у Милова, видна шитая белыми нитка­ми политическая подоплека, заставляющая не только идеализировать традиции, но и отрываться от «Бога исследователя» - фактов. Ну где же доказательства влияния общины на терпимость русских (и столь ли они терпимы в сравнении с другими на­родами)? Ведь наоборот - общины, даже не родовые - весьма обособленные кол­лективы, закрытые от остального мира. Не зря северорусские общины назывались мирами - то есть для членов таких общин весь мир заключался в их внутреннем, общинном мире.

Думается причины исчезновения, подавления традиций само­управления, лежат не только в трагичной вехе русской истории - мон­гольском завоевании. Они - и в том общинном коллективизме, который в силу вышерассмотренных, прежде всего природно-географических условий, подавлял и подавил естественную (Милов) тягу крестьян к

частному ведению хозяйства. В недавно опубликованных дневниках С.Б. Ве­селовского, в записях 1918 г. находим, что одной из главных причин, почему Россия оказалась колоссом на глиняных ногах, историку представляется то, что ее народ еще не нашел своей территории. То есть, расселяясь на огромных пространствах, русские не встречали на своем пути сильных соседей-врагов, растаскивали, а не накапливали хозяйственные и духовные богатства и истощили основное ядро го­сударства - великорусскую ветвь славян - на поддержание этого колосса. Мысль о том, что огромная территория, занятая русскими, оказала вредное влияние на их культуру, высказывалась в той или иной форме многими историками. Веселов­ский привел слова А.А. Кизеветтера: «Мы тонем в необъятном пространстве нашей равнины. Редкость населения при громадных размерах территории - вот, что всегда тормозило у нас переход к более сложным формам культуры. Мы идем туда же, что и наши западные соседи, но мы идем более медленным шагом и более извилистыми путями» [Веселовский, 2000, с. 96-97]. На это же в наше время обратил внимание швейцарский русист К. Гёрке [Назаренко, 1991а, с. 140].

Сказалась и общая разреженность населения, ибо концентрация людей ведет и интенсификации хозяйственной деятельности, и к даль­нейшей консолидации сознания, что равносильному, подчеркивает П. Шаню, ускорению социализации [Максимов, с. 176]. При извест­ной невысокой плотности российского населения целостность стра­ны могла существовать только при единстве власти. Как заметил А.Н. Медушевский, «громадная территория, разбегание населения» в процессе колонизации привели и к крепостному праву, более нигде в таком виде не суще­ствовавшему «столь длительное время, как в России»[http7∕v√WW. SVθbθda. org∕a∕...]^[139].

Тем не менее, в литературе нередко высказываются представле­ния о чуть ли не идентичности древнерусских княжеств синхронным им западноевропейским. Например, Н.П. Стародворцева пишет, что с ро­стом городов на Руси в начале XIII в. развивалось и третье сословие, а в 1211 г. князь Всеволод Большое Гнездо собрал представителей разных сословий, в чем автор, очевидно, усматривает ступень к созданию, как и на Западе, сословно-представительных собраний [Стародворцева]. Представляется, однако, что сословие горожан (в европейском пони­мании) на Руси так и не сложилось: не было особого городского права, не было цехов и иных экономически и юридически самостоятельных городских организаций-корпораций, столь свойственных средневеко­вой Западной Европе. Не было этого в силу всей вышерассмотренной

специфики развития восточнославянских земель^[140]. Монгольское наше­ствие лишь закрепило эту специфику. Хотя, может, отчасти и прав И.Ф. Котляр, заметивший: кто знает, когда бы восстановилось единство соци­ально-политической и экономической жизни Древнерусского государства (как это происходило после эпохи раздробленности в большинстве евро­пейских стран) да и произошло бы оно вообще, если бы не монгольское нашествие [Котляр, 1998, с. 443]. Но, как и при анализе роли норманнов, надо иметь в виду, что монгольское нашествие наложилось на процес­сы внутренних изменений в древнерусских княжествах. Собственно, без этих изменений, усиливших самостоятельность земель, обычно называ­емую в русско-советской историографии раздробленностью, едва столь опустошительным для региона был и монгольский набег^[141].

В итоге же все развитие Руси привело к победе так называе­мого государственного феодализма, который сложился в условиях опережающего укрепления государственной власти по сравнению со становлением земельных прав господствующего сословия в целом^[142]. Справедлив вывод Л.В. Милова и Л.В. Даниловой о том, что основны­ми причинами сложения в Восточной Европе иного типа феодального общества, чем на Западе, были фундаментальные отличия природ­но-географических условий. На пространствах восточноевропейской равнины был короткий сезон земледельческих работ, что при преоб­ладании малоплодородных почв обусловило низкую урожайность и, как следствие порождало невысокий объем прибавочного продукта. Это скрепляло крестьянскую общину, а господствующий слой при­учило пользоваться чрезвычайными механизмами изъятия этого про­дукта вплоть до крепостного права, которое в политической сфере превратилось в самодержавную форму правления. Поэтому русский феодализм с раннего средневековья развивался преимущественно как государственный. Поместное (условное) землевладение служило укреплению самодержавия, в результате чего в России так и не сложи­

лось прочных традиций частной собственности на землю [Данилова, 1999; Милов, 1989; Милов, 1995]^[143]. Борьба с монголами укрепила тягу к централизации. Но, опять таки, это лишь внешний фактор. В XIV- XVI вв. свободные крестьянские общины продолжали преобладать над вотчинным и поместным землевладением, что создавало социаль­ную базу для усиления великокняжеской власти [Юшко, 2001]. Тогда же отмечаются и первые попытки подчинения центральной светской властью церкви. Во второй половине XVI в. статус вотчин был пони­жен уравнением их прав с поместьями, обязанностью нести военную службу [Данилова, 1993а, с. 70-71] - бояр превращали в служилых людей и они, как показали последующие события, не могли этому дей­ственно сопротивляться. Тогда же княжеские земли были низведены к боярскими, а черносошных крестьян Центральной России превратили в дворцовых [Колычева, с. 112]. Параллельно происходило и закрепо­щение основной массы крестьян, что при таком усилении централь­ной власти, становлении деспотии восточного типа, было нетипично. Представляется вполне логичным предположение о том, что крепост­ное право явилось как бы «компенсацией» господствующему классу за неизбежность существования крестьянской общины, вызванную экономической необходимостью в природно-географических услови­ях России [Милов, 1985]. Западные страны пришли к централизации через ужасы отсутствия единых норм и единой власти^[144]. Опыт России показал, что торжество единства тоже может быть ущербным^[145]. Хотя, подчеркивает Л. Люкс, причиной победы Ивана Грозного была не рабская психология, а отсутствие на Руси привычки к многообразию [Люкс, 1993а, с. 18] - следствие, добавим, гипертрофии коллективиз­ма^[146] [Телепень]. И в результате, завершив политическую централиза­цию примерно в те же столетия, что и западноевропейские страны, Московская Русь отстала в экономическом и социальном отношениях (в развитии элементов буржуазности) [Стародворцева].

В отличие от Западной Европы здесь не сложилось и бюргерско­го сословия. В городах жили окрестные феодалы, а сами города не отделялись от аграрного мира, были опорными пунктами феодальной системы, центрами сбора ренты, как и на Востоке^[147]. Оттого усиление центральной власти в Московской Руси не было подкреплено эконо­мическим усилением городов, что способствовало общему замедле­нию развития [Сванидзе, 1995, с. 91; Толочко П.П.; Хачатурян]. В таких условиях характер и стиль поведения купечества «.формировались в России в обстановке, далекой от духа свободного предприниматель­ства» [Перхавко, с. 141]. Более того, если в Западной Европе уже со времени Реформации динамичная культура города освободилась от подчинения аграрному миру, то в России городская среда осталась вторичной, маргинальной [Яковенко, 1995, с. 81]. Города Западной Ев­ропы - это центры ее модернизации. «Если центром западноевропей­ского города была ратуша, то города русского - резиденция князя, а позже - резиденция чиновника, представляющего центральную власть. Разумеется, нечто подобное бывало и в Западной Европе, но там городское самоуправление находилось в равноправном диа- логе-противостоянии с иными властными структурами» [Шушарин, с. 214, 226].

Сказалось и различие в дихотомии государство - церковь. На За­паде политически и юридически самостоятельная церковь изначально соперничала со светской властью, что, наряду с вассально-ленными порядками («вассал моего вассала не мой вассал») выработало раз­деление властей. На Руси же византийская традиция способствовала огосударствлению церковной организации. В итоге государство оказа­лось вездесущим и поглотило все общественные институты [Лучицкая].

Всё рассмотренное выше породило, как известно, и особый взгляд на мир, место и предназначение в нем. Подчинение частного целому, человека коллективу - общине, сословным распорядкам и высшей форме коллективной организации - государству - стало краеугольным камнем восточнославянской средневековой, затем российской, циви­лизации. Личность, как в типичном традиционном обществе, растворя­лась в коллективе. Индивидуализм воспринимался негативно. Отсут­ствие гарантированного традицией права на собственность затрудняло достижение хозяйственной самостоятельности и порождало всеобщую зависимость от власти, что делало ненужным гражданское общество и тоже стало характерной чертой российской цивилизации [Гиренок; Головных; Данилова, 1994, с. 60; Елизаров; Семенникова, 2000, с. 91;

Смирнов]. Власть сосредотачивалась - вследствие патриархальности - в образе монарха. Все - его слуги, а то и рабы. Властитель - символ и оплот государства^[148]. Сохранению такого - патриархального - отноше­ния к миру способствовала и малочисленность на Руси людей светской культуры, что, по Л.В. Милову, проистекало из-за известной ограничен­ности прибавочного продукта (следствие вышерассмотренной природ­ной специфики) - лишь в XVIII в. в России появился университет [Ми­лов, 1992, с. 52].

Сказалась специфика развития духовных процессов в средневеко­вых восточнославянских, затем и русских землях. В Восточной Европе Библию перевели на славянский язык, что способствовало быстроте христианизации Руси, но отсутствие необходимости для просвещенных людей Руси знать греческий отрезало их от эллинского мира [Уткин, с. 43]. Как заметил Г.П. Федотов, «мы получили в дар одну книгу, вели­чайшую из книг.... Но зато эта книга должна была остаться един­ственной. В грязном и бедном Париже XII в. гремели битвы схоласти­ков, рождался университет - в «золотом» Киеве, сиявшем мозаикой своих храмов, - ничего, кроме подвига печорских иноков...» [Федотов, с. 74-75]. Получилось так, что вместе с византийским влиянием на Русь пришли и те черты великой наследницы Рима, которые способствовали ее будущему загниванию и гибели. Раскол 1054 г. знаменовал разме­жевание между западной и восточноевропейской цивилизациями. Па­дение Византии и зависимость Балкан от османов привели к тому, что русская элита - княжеское окружение и столпы церкви - психологиче­ски ощутила чувство одиночества, затерянности, окруженности враж­дебными силами. Падение Византии позволило русской церкви обре­сти полную независимость (автокефальность), но одновременно Русь оказалась отрезанной от остального христианского мира. Роль религии в обществе, по сравнению с предшествующими временами существен­но выросла. Церковная жизнь в Московском государстве приобрела черты фанатизма, расцветал культ жертвенности. Особенно почитае­мы в обществе стали юродивые, блаженные, пустынники, отшельники, затворники и т. п. Падение Византии убедило русских в порче правосла­вия в Европе. Сложилось убеждение, что русское православие лучше и выше, чем греческое. Русский народ должен встать во главе право­

славного мира вместо греков, а московский государь, соответственно, должен занять место византийского императора [Семенникова, 2000, с. 84]. Именно тогда возникла идея «Третьего Рима» - идея миссионер­ства в окружении враждебных сил, ставшая существенным элементом русского менталитета (то в виде православия, то коммунизма).

Сказывалось и влияние Степи, на что обращали пристальное вни­мание евразийцы. Ведь еще Александр Невский, борясь с меченосца­ми, укреплял тыл в Золотой Орде. Его причисление к лику святых в 1547 г. симптоматично и отразило ориентацию тогдашней правящей элиты на Восток, порядки которого, были, следовательно, ей ближе^[149]. А.И. Уткин согласен с А.Тойнби в том, что создание русского универ­сального государства «.свершилось до того, как оно стало испыты­вать на себе давление со стороны западной цивилизации» [Тойнби, с. 35; Уткин, с. 47-52]. Справедлив вывод о том, что «в России так и не сложился хотя бы относительно независимый средний класс; цари владели подданными от первого боярина до последнего холопа; куп­цы, столь осведомленные и независимые на Западе, в России всегда были частью служилых людей и не могли обозначать свою политиче­скую особость; жизнь всегда строилась сверху вниз, а не наоборот. Так было и до вторжения византийской традиции, которая лишь за­крепила эту парадигму; царь присвоил себе и религиозную власть, чего на Западе не было» [Уткин, с. 52-53]^[150].

Вследствие рассмотренной цивилизационной специфики разви­тие товарных отношений, которое стимулировалось возраставшим спросом на сырье и продовольствие бурно развивавшейся раннека­питалистической Западной Европы, привело Россию в XVI-XVII вв. к созданию наиболее драматичной, жестокой формы феодальных по­

рядков - крепостничеству. Оно стало тоже характерным фактором данной цивилизации, ибо существенно отличалось как от более либе­ральных крепостнических порядков классического западноевропейско­го средневековья^[151], так и от большинства стран Востока (подробнее - в следующем разделе). Так получилось потому что, как известно, в Восточной Европе капитализм втягивал поместья в рынок внеэконо­мическим путем - через усиление нажима на крестьян - барщину [Да­нилов и др., с. 20-21 ]^[152]. Такой нажим стимулировал централизацию и еще более укреплял государственный феодализм в Московской Руси, который, по мнению Л.В. Даниловой, и сложился в ней только при фор­мировании единого государства, то есть с конца XV в., а не ранее [Да­нилова, 1993; Данилова, 1993а, с. 41].

На специфике Российской цивилизации, как заметил И.Н. Дани­левский, сказалось византийское влияние, откуда на Русь пришло под­чинение духовной сферы светским интересам и светским государям. А от него, во многом - подчинение мелких территориальных единиц властной воле государя и в конечном счете «.отрицание роли и зна­чения личности конкретного «рядового человека» во властных и управленческих процессах» [Рашковский, 2008а, с. 71]. Или, как писал еще в 1879 г. русский публицист Л.А. Полонский в либеральный журнал «Вестник Европы», «развитие законности у нас истекало непосред­ственно от одной власти, не имело характера договора даже и в те времена, когда к участию в ней приглашались представители наших бесформенных сословий в лице земских соборов или дум». Часть тек­ста с этой фразой, кстати, была вырезана тогдашней цензурой [Стасю­левич, с. 199]. И присяга верности служилых людей, которую «стали приносить государю только в относительно позднее время - не ра­

нее серединыXIVв.... носила не частноправовой, а публичный, госу­дарственно-служебный характер, т.е. в сущности это была присяга подданных, а не вассалов» [Стефанович, с. 152]. Как итог, в России, по формулировке американского русиста Р.Пайпса, сложилось «вотчин­ное государство», в котором правители владеют страной, а не просто управляют ею [http://polit.ru/article/2012/07...]. Частная же собствен­ность на землю, как известно, была введена в России лишь при Екате­рине II, в «Жалованных грамотах» 1785 г., да и то лишь для дворян и горожан. Здесь уместно вспомнить и о происхождении императрицы...

Близок представленным выше рассуждениям электронный текст Николая Ускова. Основную причину отставания России от Запада он справедливо видит в географических факторах, замечая при этом, что речь надо вести не об отста­вании России, а об ее позднем старте в европейской истории [http://www.snob. ru∕...]. Но автор обошел вниманием отсутствие у восточных славян сложившихся форм частных земельных прав. Поэтому в комментариях к тексту он не сумел убе­дительно объяснить, почему находившиеся в не менее благоприятных условиях севера викинги, а позднее и финны оказались на условном «западе», а европей­ские колонисты в первоначально малонаселенной Америке построили совершен­но иное общество, чем русские при своем расселении. Именно германский аллод, сложившийся в определенных географических условиях, о чем шла речь выше, породил исключительность Запада, а его отсутствие отделило Россию от осталь­ной Европы.

Между Западом и Востоком: поиски «особости». Специфиче­ское расположение России на стыке двух частей света и ее отличие от западных соседей породило уже со времен Петра I двойственность, как политики, так и самоидентификации. С одной стороны появились сторонники модернизации (вестернизации, как теперь нередко пишут), с другой - приверженцы самобытности, что к середине XIX в. привело, как известно, к возникновению западников и славянофилов. Здесь нет необходимости обращаться к их хорошо известной полемике. Заметим лишь, что славянофилы, критикуя Запад - не впадали в антизападни­чество и клялись в любви к «великой Европе», которую считали своей второй родиной. Они видели Россию не вне, а во главе европейской семьи. Но во второй половине XIX в., особенно после унизительно­го поражения в Крымской войне 1853-1856 гг., все отчетливей стали проявляться различия между Россией и остальной Европой, и нача­лись поиски новой русской идеи, провозвестниками которой выступили Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев, доказывавшие абсолютную само­бытность и самоценность русского типа культуры, а также Ф.М. Досто­евский и Вл.Соловьев с тезисом о всечеловечности, универсальности русской культуры. На эти идеи опирались позднее и евразийцы, со­

хранившие верность тезису о русском мессианстве^[153], но дополнившие его признанием существенного влияния на Россию восточного эле­мента, «наследия Чингисхана»: без «татарщины» не было бы России [П.Н. Савицкий)^[154]. По мнению евразийцев, в отличие от военно-полити­ческого объединения Евразии монголами, вторичное её объединение в рамках российского государства стало возможным лишь при нали­чии мощной духовной связи - православия и византийской традиции государственности [Евразийство, с. 15; Новикова, Сиземская, с. 6-7, 18]. «Восточный акцент Руси» действительно усилился в XVI в. с при­соединением бывших ордынских земель и включением восточной ари­стократии В русскую элиту [Семенникова, 1998, С. 192]. Именно отого времени, начиная с Ивана III, любой служилый человек на Руси, включая князей, обращался к государю «Я, твой холоп...».Так не только простой хлебопашец, но и знатный боярин были уравнены перед лицом государственной власти [Рашковский, 2008а, с. 71; Семенникова, 2000, с. 93, 100]. Утверждение русского публициста пер­вой эмиграционной волны И. Солоневича, что это просто синоним более позднего «Ваш покорный слуга» [Солоневич, 412] - неубедительное, ибо последнее произ­носилось совсем в ином контексте и, судя по литературе, нередко даже старшими (возрастом, должностью) к младшим. Вспомним, что и в XVII в. Алексей Михайло­вич называл вотчинников холопами. И названия холопы государевы не стыдились, а воспринимали как должное.

«.Русские заимствовали у монголов строй, при котором все классы общества являются служилыми и несут «тягло», где не существует настоящей частной собственности на землю и где значение каждой социальной группы определяется отношением ее к государству» [Коро­лев]. Но, как справедливо заметил А.К. Соколов, хотя евразийцы главный упор делали на религиозные чувства, таинственность и необъяснимость русского характера, а рациональные мотивы геополитики звучат у них очень приглушенно и опосредованно, ирония состоит в том, что выдава­емые за духовный склад народа основы его существования имеют самое прозаичное и материальное объяснение [Соколов, с. 364]. В данном слу­чае это подробно описанные выше природно-географические и полити­ческие особенности восточноевропейского региона. Именно они способ­ствовали обожествлению государственной идеи в России, превращению ее в национальную и подчинению ею интересов личности.

Именно поэтому, думается, на очередном перепутье, в современ­

ной России и возродился интерес к евразийству, но уже в рамках циви­лизационного подхода [Орлова]. Мне уже доводилось подробно анали­зировать эту концепцию [Риер, 2000а]. Поэтому здесь ограничусь лишь общим выводом. Единой евразийской цивилизации в истории - не было и нет: включаемые в нее компоненты различны в очень многих отноше­ниях и органичного соединения земледельческого восточнославянского общества и кочевого азиатского не произошло ни в Золотой Орде, ни позднее в ходе российской экспансии на востоке [Кляшторный].

Желание же с помощью истории доказать возможность евразийской цивили­зации (под российской гегемонией, естественно) - продолжение попыток придумать некий третий путь исторического развития, ибо западный неприемлем из-за исто­рических традиций российского общества, а восточный - в силу все же европей­ской прародины России. А вообще, настаивание на «особом пути» России - не одно ли из проявлений русского национализма? [Рябов]. Евразийцы, как извест­но, не реализовали свои идеи на практике, за них это сделали большевики. А в результате... Хотя в принципе автор монографии против смешения жанров - до­пуска публицистики в научную литературу, но общественный интерес к поднимаемой проблеме, надеемся, извинит за предлагаемую цитату: «Главное (для россиян. - Я.Р) - это поиск какой-то великой идеи: державности, соборности, мессианской роли России и т. п. А что такое маленький человек, самый заурядный обыва­тель? Так, дерьмо для унавоживания почвы, на которой взрастет очередной триумф великой империи» [Суворов]. Такова цена практической реализации ото­рванных от реальности идей. «Печальный опыт евразийства отчетливо проде­монстрировал, что политика и наука развиваются разными путями, что у них разные задачи и интересы и что попытки их скрещивания, предпринимаемые даже талантливыми учеными, создают в лучшем случае иллюзии, которые при столкновении с действительностью быстро рассеиваются» [Шнирельман, с. 18]. Можно согласиться с публицистом, назвавшим евразийство «идеей-мучитель­ницей» [Колесников].

Очевидно, правы Н.А. Бердяев и Б.С. Ерасов, писавшие о том, что западные и восточные потоки в России постоянно порождают крайне различные состояния, отличные от привнесенных влияний и создаю­щие не только контрастные, но и подчас несовместимые противоре­чия в духовной и социальной жизни, ментальности. Присущий России тип цивилизации сложился как противоречивое совмещение Запада и Востока. И в этом ее специфика [Баткин, 2001; Цивилизации, 1994, с. 16-19]. Отсюда - известная парадоксальность, противоречивость рус­ского национального характера [Лихачев]. При таком подходе вполне объяснима проблема, на которую сетовал еще в середине XIX в. один из лидеров славянофильства - А.С. Хомяков, писавший, что сознательная мысль России взята напрокат у Западной Европы и противоположна той, которой живет народ [Хомяков, с. 130]. Очевидно, образованный слой русского общества понимал тупиковость традиционной цивилизацион­

ной модели. Как заметил В.О. Ключевский, «западная культура для нас вовсе не предмет выбора, она навязывается нам силой физической не­обходимости». И далее: «.всякий патриот должен стать западником, а западничество должно стать только одним из проявлений патрио­тизма» [Ключевский, 1983, с. 18-19]. События последовавшего столе­тия как будто бы должны были подтвердить это, но... Абсолютно прав все тот же Ключевский, заметивший, что «история не учительница, а надзирательница, magistra vitae: она ничему не учит, а только наказы­вает за незнание уроков» [Ключевский, 1968, с. 349].

Тем не менее российская цивилизация сохраняет свою особость и в начавшемся втором тысячелетии ее существования. Как заметил Е.Б. Рашковский, «если что-то и компенсировало «перебор» властной до­минанты в процессах цивилизационного становления России, то разве что - как указывал в этой связи М.А. Четкое (ИМЭМО) - некоторая ма­лоизученная антропологическая прочность нашей условной Российской цивилизации. Та, добавлю, антропологическая прочность, которая вы­страивается на пересекающихся гранях природы, истории и того воис­тину культуротворческого момента человеческой действительности, который в нынешней философской литературе принято определять как момент экзистенциально-креативный» [Рашковский, 2008а, с. 72].